Этот рассказ, причем из реальной жизни, прислан в редакцию из Тель-Авива (Израиль). Его автор – Арье Динур
Мне шестьдесят семь лет, и думаю, что я самый пожилой спасатель в тель-авивских бассейнах. Обыкновенно я приезжаю на работу в половине шестого. Расстояние небольшое (около пяти километров), и потому еду на велосипеде.
… Занятие спасателя может стать очень скучным, если часами пассивно сидеть и глядеть на плавающих туда-сюда сумасшедших, которые, вместо того чтобы сладко спать, уже в половине шестого толпятся у запертых ворот Кантри Клуба. Читать, разумеется, запрещено, а плавать разрешается только после работы.
Потому, чтобы не сойти с ума, я решил учить наизусть стихи любимых поэтов. Гуляю вокруг бассейна и повторяю новые и старые строфы. Сидя в моём “престижном” кресле, порой забываюсь и начинаю качаться в ритм. Вначале плавающие завсегдатаи поглядывали на меня с удивлением, но со временем привыкли к виду старого “молящегося” спасателя, уставившегося стеклянным взглядом в бассейн и что-то бормочущего себе под нос.
Прошел год, и теперь я нафарширован Пушкиным, Лермонтовым, Крыловым, Мицкевичем, Бяликом, а в последнее время воспылал страстью к поэзии польского поэта Юлиана Тувима.
Он очаровал меня. Это сентиментальный романтик, но, заодно, и разнузданный виталист. Тувим – реалист и футурист, пьяница и моралист. Его поэзия – изобилье чувств, от самых земных до самых возвышенных. Для него не существует никаких табу, он не считается со “святыми коровами”, никому не потворствует и не старается угодить. Богатство тувимовского языка, цвета и краски, известные только ему, море неологизмов, выражающих тонкости свойственной ему речи, понятны полякам, но почти не поддаются переводу. Всё это придаёт творчеству Тувима особенную гибкость и выразительность. Я не встречал подобного даже у поэтов русского “Серебряного века”, ставших, по-моему, авангардом ничем не ограниченной поэзии – и сам Тувим переводил их на польский язык.
Намереваясь организовать вечер его поэзии, я продолжал заучивать слова и “выглаживать” произношение даже тогда, когда нажимал на педали велосипеда. Те стансы, которые я уже усвоил, сопровождали меня, не считаясь с моим желанием. В последнее время я ловил себя на том, что думаю по-“тувимовски”, и эта одержимость начинала управлять мыслями, подсказывать слова и целые предложения.
Но после события, о котором собираюсь рассказать, я стал подумывать, не здоровее ли отказаться от предпринятого намерения и освободится от “назойливого” поэта. Прошу читателя не судить о Тувиме как о поэте на основании моих любительских переводов. Это требовалось лишь для того, чтобы передать комичность ситуации, в которой я очутился.
… В то утро я встал, как всегда, без пятнадцати пять. Шёл дождь. Сильный ветер гудел в антеннах и тряс ставни. В двадцать минут шестого я заказал такси, но оказалось, что все в разъездах. Было поздно, и я решил, несмотря на дождь, ехать на велосипеде. Надев кожаную куртку, ранец и большой мотоциклетный шлем, я спустил велосипед с пятого этажа и отправился на работу.
Было темно и холодно. Молнии освещали мокрый асфальт и отражались в лужах. Резкие порывы ветра силились сдуть меня с дороги. Вода сочилась за шиворот. Заднее колесо без щитка выбрасывало на меня фонтан грязной, холодной воды. Вода стекала по куртке на седло и причиняла мне очень неприятное ощущение.
Тувим мне напевал:
“Безмятежно покоится город,
И на улицах нет ни души,
Листья падают с мокрых каштанов,
А каштаны всё мокнут и мокнут”.
Пригнувшись к рулю, напрягая глаза, чтобы видеть сквозь мрак, туман и дождь, я мчался по улице Дизенгоффва.
Тувим меня подбодрял:
“Берегись, душа моя, берегись!
Стерегись от самой себя, стерегись!
Слишком мало, мало знаешь,
Ещё много испытаешь”.
Вдруг с улицы Жаботинского в обратном направлении выскочила машина, ударила в заднее колесо моего велосипеда и вышибла его из-под меня. Я врезался шлемом в край бордюра и мягко шлёпнулся всем телом в лужу. Машина, сопровождаемая моими проклятиями, скрылась за поворотом. Недавно моя мудрая супруга Наама, сказала: “Только сумасшедшие в твоём возрасте ездят по Тель-Авиву на велосипедах да ещё ночью. Увидишь, тебя ещё убьют”.
Но у Тувима были другие планы:
“Я хочу, чтоб меня жизнь растерзала,
Разорвала вихрем и Перуном.
Чтоб вонзала в меня когти и зубы
И как хищник за горло хватала.
Пусть уйду весь избитый, кричащий,
Что я слишком рано умираю.
И пусть хлещет меня без пощады
Друг мой ветер, от скорби визжащий”.
Тут я не соглашался с великим поэтом – моим главным желанием было открыть вовремя бассейн, чтобы не встретить язвительных взглядов разъяренных старичков.
Стоя на четвереньках, я нащупал в луже мои очки, проверил, целы ли все части тела, и, с благодарностью поцеловав шлем, спасший мне жизнь, счастливо улыбаясь, сел опять на велосипед.
Несмотря на то, что я ушиб колено, что был весь в грязи и моя одежда промокла, у меня было неплохое настроение. Может, потому, что ничего серьёзного со мной не случилось, что велосипед цел, и я мог вовремя приехать на работу.
Я опять нажимал на педали, левой ногой подтягивая педаль, чтобы помочь правой ноге. Отчаянно хохоча, я выкрикивал тувимовские слова в ветер:
“Расцарапаю жизнь до крови
И выживу сполна.
Я в дни вопьюсь зубами
И высосу до дна”.
Оставалось десять минут. Я быстро съезжал с улицы Нордау. Внизу смутно мерцал зелёный семафор. К лицу клеился мелкий, щекочущий дождик. Было ещё темно, и свет фонарей едва пробивался сквозь влажную тьму.
Тувим – в моей интерпретации – философствовал:
“Мне безразлично, дух иль тело.
Допустим, дух – это начало.
Он лишь бессмертие сулит мне,
Но, черт возьми, как это мало!”
Несколько секунд спустя “пророк” продолжал:
“Но ты, сверхчеловек, дойдёшь туда,
Где дико взвыл водоворот…”
Чтобы успеть на зелёный свет, я нажимал на педали с истинно ницшеанским самозабвением. Прильнув грудью к рулю, подставляя шлем дождю и ветру, я вылетел на улицу Эвен-Гвироля.
Тувим всё больше и больше воспламенялся:
“Что для меня безмозглые плебеи,
костёл или кабак,
Народ, деревня, род, лицей или бардак.
Республика иль цирк, толкучка
иль парад военный.
Всё лишь хаос и ужас,
и пустошь смертельный…”
Неожиданный удар в голову и чувство, будто мой позвоночник с размаха вонзился в мозг, ошеломили меня. В глазах потемнело, поплыли красные пятна, и я скатился с велосипеда…
И вот опять я лежал в луже. Улица шла кругом. Подтрунивая надо мной, “садист” подбирал всё новые и новые куплеты:
“А едя старо-королевской,
Фордик в фонарь заехал с треском!”
И язвительно продолжал:
“А в мозгу, в центре головы,
Мерцает пункт брильянтовый…
И дождик радужный звенит…
Дождик по веткам арф”.
Я медленно приходил в себя, голова кружилась, тело ныло. Во второй раз за пять минут я был кандидатом в покойники, и второй раз моя каска спасла мне жизнь. Я обратил внимание на велосипед – он стоял как вкопанный. Переднее колесо застряло под бампером большого грузовика. Какой-то идиот запарковал его в тридцати метрах за перекрёстком.
Смотря на неподвижный велосипед, я вдруг вспомнил анекдот о любовном сношении осла со львом и затрясся от спазматического смеха. Какого чёрта зимой, ночью, в такой дождь солидный гражданин ни с того ни с сего штурмует головой ни в чём не повинные бордюры и грузовики? Лежа в луже, я смеялся всё громче и громче, держась за живот и лягая покалеченными ногами. Слёзы смешивались с дождём. На меня безразлично глазели чёрные окна домов. Город спал.
Издали я слышал Тувима:
“Я бешено запью,
Всю душу выблюю –
Пузырь, набухший страхом,
И стану рычать – вольный,
Валяясь в грязном прахе”.
В прахе – это ещё ничего, подумал я, стоя на коленях в воде и опять разыскивая очки, а потом – выпавшую линзу. Засунув всё в мокрый карман, я высвободил велосипед. Колесо немного скривилось, но, к “счастью”, ехать было возможно. Оставалось ещё три минуты, и я уже не успевал. С большим усилием вращая педали, я добрался, в конце концов, до Кантри Клуба. На скамейках у ворот никого не было. Я вбежал, скрывая хромоту. “Что так рано? – крикнул дежурный. – Сегодня – пятница, открываем в шесть”.
Я отбил карточку и поплёлся в свой бассейн. Вытащив из воды робота, записав уровень хлора и “Р.Н.”, я сбросил мокрую одежду и повалился в воду. Было хорошо, Тувим не досаждал.
С тех пор он перестал меня преследовать. Вероятно, последний удар вышиб его из моей головы…